soboleva_t

А у меня есть «теплый клетчатый плед», да! Дед выписал его еще в конце 70-х, как только заинтересовался услугой: «Товары – почтой». Поначалу она даже работала. Ну а потом вы знаете.

Этот красный шерстяной (?) плед почему-то был из списанных Аэрофлотом, хотя и новый. Я потом в фильме «Экипаж» видела точно такой же, только зеленый (звучит как в грузинском анекдоте, ей-богу). Не знаю, что конкретно не понравилось Аэрофлоту, но я за собой таскаю этот плед уже лет двадцать, как шинель. И дети болезные под ним спали, и гости случайные и не очень, и просто так, в ноги. Стирку выдерживает. Кошек терпит. На моль чихать хотел. Не отдам даже в хорошие руки.

А теперь вы про свой расскажите. Если он у вас есть, конечно. ))

У папы был тяжелый нрав, патриархальный. Либо живешь в его доме, по его правилам, либо иди вон. Периодически вычеркивал провинившегося из гипотетического семейного молитвенника. Друзья говорили с ужасом: «Мы думали, такое только в романах Достоевского бывает».

Но мне повезло: я вовремя поняла, что каждый из нас живет свою жизнь. И незачем тратить ее на то, чтобы обсасывать косточки своих детских обид. И уж тем более списывать свои комплексы и неудачи на трудное детство. Детство вообще у всех трудное. Не так, так иначе. Это надо просто принять как данность.

...И, кстати, люди, абсолютно лишенные комплексов и рефлексий, на редкость неинтересны. Самовлюбленные и непогрешимые.

Раннее детство – это полное и беспросветное одиночество. Ты уже проснулся, вылупился из бессознательного, но тебя никто не слышит и не понимает. Сверстники – такие же иностранцы, как и ты сам. А взрослые видят в тебе лишь некую личинку, которую надо кормить и защищать. И всё!

Первые (и, разумеется, отрывочные) воспоминания о детстве у меня относятся к периоду 8 месяцев отроду, когда меня отдали в ясли. Все воспоминания той поры подобны сновидениям, которые помнишь всю жизнь. Краткие выныривания из мрака небытия. Ты уже есть, но еще не осознаешь, что «я – это я» (страшное открытие, постигшее меня года в четыре). Выныриваешь, хватаешь впечатления всем своим существом, и опять уходишь под темную воду бессознательного.

Впечатления в основном зрительные и осязательные. Узоры на ковре, их шероховатость – неразделимы. Ночью узоры меняются, ворс тревожит. Из него лезут образы непонятные, никогда не виданные, и потому заведомо опасные. В подушке что-то стучит. Это мое сердцебиение, но я понятия об этом не имею. Темнота жива. Она вся живая и вся двигается, постоянно меняется. Днем легче. Но тоже всюду опасность, а как только начинаешь уверенно ходить на двух ногах, становится еще опаснее. Красивая муха оборачивается осой. Красивый альбом безжалостно режет пальцы своими глянцевыми страницами. Маленький порожек в комнате приводит к постоянным падениям. И к первому чувству досады на свою неловкость, кстати.

А непонимание взрослых, их вечное стремление говорить с тобой, как с глухонемым? То, например, «сюси-пуси, ми-ми-ми» (небритым мужчинам нужно законодательно запретить целовать малышей!), то подкидывание до потолка (совсем спятили!), а то вдруг: «Не лезь!», «Не трогай», «Уберите ребенка!»

Бабушка раньше всех поняла, что со мной уже можно и нужно общаться на человеческом языке, раньше всех догадалась, что размышлять я умею гораздо лучше, чем говорить. Хотя я была ее первой на тот момент внучкой. (Впоследствии моя мама советовала своим сестрам: «Так ты отдай сына/дочку нашей маме – за две недели болтать начнет». И всегда срабатывало.)

Детских книжек у меня по первости было мало. Но в квартире была настоящая картина, писаная маслом. ( Read more... )

Каждый год, как только заканчивались садово-огородные работы, бабушка принималась часто и долго болеть. Ходить по врачам она не любила, поэтому свои простудные и не очень заболевания лечила с помощью сока алоэ и каланхоэ.

Столетник был у нее в особом почете. И кустился на диво: сочный и мясистый. Увы, омерзительно горький. Но мы с двоюродным братцем Ильей все-таки нашли ему достойное применение. ( Оказалось, что...  )

Бабушкин книжный шкаф

 

До поры до времени бабушкина библиотека помещалась в огромном книжном шкафу. Но впоследствии разрослась настолько, что потребовала дополнительного пространства в виде специального, под заказ, стеллажа. Впрочем, еще задолго до его появления частью библиотеки всё равно пришлось пожертвовать – в пользу пианино. Музыка была вторым культом бабушки после книг. Перед войной она успела сдать экзамены в театр-студию оперетты, и была принята. Но тут грянуло это страшное и огромное. Не до музыки оказалось, в общем.

На пианино ушел весь Мопассан. Бабушка придерживалась пуританских взглядов и сочла, что негоже держать мсье Ги де в доме, где подрастают девицы на выданье. При этом академическое издание «1001 ночь» с роскошными иллюстрациями продолжало цвести в застенках шкафа пышным развратным цветом. Но... Сказки – они сказки и есть. Вот наверняка бабушка думала именно так, раз не удосужилась прочесть даже предисловие ко всему этому «безобразию».

Но сейчас не об этом. А конкретно про книжный шкаф. Тогда, знаете ли, еще умели делать книжные шкафы. Высокий, стройный, из светлого дерева, со стеклянными фацетными вставками, запирающийся на изящный ключик. Нет, подождите, главное все-таки не в этом! Вот вы любите чай, кофе или что-то там еще, только настоящее? Сможете насладиться их запахом? Тогда поймёте.

Когда разрешалось открыть бабушкин книжный шкаф – из него шел запах настоящих книг. Нет, не острый, яркий и свежий полиграфический запах краски (который я тоже люблю), а тонкий, нежный, таинственный... Я до сих пор могу воспроизвести его в своей обонятельной памяти, но наяву – увы. Наверное, уже никогда.

Именно так пахнет для меня вся «Библиотека приключений» издательства «Детгиз» с перекрещенными виньетками на корешках книг. И даже потом, когда я перечитывала их, уже будучи взрослой женщиной, мне не хватало этого аромата бабушкиного книжного шкафа. Хотите список? Легко! Обычный «джентльменский набор» для нашего поколения ( список )

Продолжение, наверное, следует.

И апельсины, и мандарины, и лимоны были редкостью во времена моего детства. Про лаймы вообще молчу. Самое начало фильма «Ирония судьбы», когда Ширвиндт идет мимо какого-то новогоднего базарчика, а там на каждом прилавке – апельсины, воспринималось как сказка. Апельсины! В свободной продаже! Без очередей!.. Так не бывает, короче.

То, что в этих фруктах таится нечто вражеское и буржуазное, я, впрочем, поняла еще со времен прочтения «Чипполино». Потому что все положительные персонажи были там, как правило, корнеплодами и овощами (хы-хы). Дядюшка Груша, игравший на скрипке, относился, скорее всего, к дикой груше. Да и юный граф Вишенка – тоже не самый оранжерейный фрукт. Зато эти проклятые цитрусовые… Интересно, Родари это не по советскому заказу написал? Потому что мне как-то тяжело представить итальянского рабочего, который может себе позволить лишь одну мандаринку в год – и ту под Рождество.

Сейчас мы заелись, конечно. Апельсины – так, без энтузиазма. Однажды с хохотом прочитала, почему в Штатах на какое-то время резко упали продажи этого фрукта. Оказалось, что американцам просто лень их чистить (стали продавать в очищенном виде). Вот и у нас в семье то же самое. Мандарины – другое дело. Особенно под Новый год (ёлкой пахнут). Сильна традиция, чего уж там.

А вот лимоны – это, братцы мои, наше всё. Лимон должен быть толстокожий, тяжелый и плотный. И обязательно – душистый, даже в неразрезанном состоянии. Тонкокожие неказистые лимоны, пахнущие псиной, – это ублюдки, позорящие царственную фамилию. Черный чай они вам, конечно, подкислят и обесцветят, но радости от них никакой.

А по-настоящему благородный лимон вы учуете еще до того, как вам его принесут на блюдечке, кружочками и полукружьями нарезанный, вместе с дружественными ему закусками. Потому как с чем попало он не сочетается. А вот, скажем, с черной икрой, балыком, сёмужкой, оливками и маслинами, хорошим сыром – это да. Впрочем, и с крупной морской солью хорошо идет. Ну а про подобающие ему напитки вы и без меня знаете, надеюсь.

Мне нравится просыпаться под телевизор, когда у меня есть такая возможность. Вот вчера, например, проснулась под передачу о танцевальном ансамбле Бориса Игоря Моисеева. Ансамблю, насколько мне известно, уже 70 лет в обед, поэтому мое детство пришлось на его пышный советский расцвет.

И вот что я вам скажу, дорогие мои френды. Даже в детстве, испытывая платоническое влечение к любому сценодвижению, я не любила выступлений данного танцевального коллектива. Это трудно объяснить, но я попробую.

Когда какая-нибудь индианка в передаче «Танцы народов мира» изящно выгибала полные руки, позванивая браслетами, и притоптывала миниатюрными ступнями, покрытыми тату-хной, мне была понятна красота ее движений. Несмотря на то, что сама индианка была толстой и немолодой.

Когда кордебалет Большого театра прыгал в «Спартаке», скакал в «Князе Игоре» или томно замирал в «Лебедином озере» – у меня дух захватывало.

Так что проблема неприятия заключалась не в народных танцах и не в массовом исполнении. Я только вчера поняла, в чем: когда показали фрагмент старого интервью с И. Моисеевым. «В моем ансамбле нет солистов, – сказал он. – Каждый, кто скажет, что он солист, будет немедленно уволен». Ни солистов, ни артистов. Есть только гуттаперчевые Танцор Танцорычи, которые до старости будут ногами фортеля выделывать и хороводы водить по правильной окружности или спирали…

Обезличенность – вот за что я, оказывается, не любила (и уже никогда не полюблю) этот коллектив. Одинаковая одежда, одинаковые движения, обязательная синхронность, одинаковая «моисеевская» техника исполнения. О технике особый разговор. Ее неоправданная сложность и невероятная травматичность (все эти подворачивания ступней вовнутрь на полном скаку и перманентное движение в полуприседе – фишка хореографа) больше напоминают китайский цирк, нежели народный танец. Хотя Мао Цзэ Дун, по слухам, ушел с концерта Моисеева через несколько минут после начала т.н. «китайского танца».

– Разве вы не хотите посмотреть остальное? – спросили его.
– Зачем? Я уже всё понял, – ответил Великий-Китайский-Кормчий.

P.S. Для справки: с 1937 года Моисеев был одним из главных постановщиков танцевально-массовой части демонстраций на Красной площади.

(Навеяно замечательным рассказом maxssа).

Это было очень давно, когда маленьким детям еще можно было гулять во дворе без присмотра взрослых. Мне было тогда года четыре. А надо вам сказать, что у летних дворов в ту пору был один существенный недостаток: там практически не с кем было играть. Кто на даче, кто в пионерлагере. Качаться на качелях и кататься на каруселях, возле которых не толпится в очередь ребятня – так себе развлечение. И вот, послонявшись по пустому двору, я неожиданно подумала: «А не пойти ли мне в гости?» И не просто в гости – а в гости к бабушке.

«А где живет твоя бабушка?» – мог бы спросить серый волк кто-нибудь из взрослых, увидев на улице совершенно одинокую четырехлетнюю девицу, бодро чапающую в неизвестном направлении. Но никто не спросил, потому что никаких взрослых мне на улице не попалось: была жара, и этим всё сказано.

А бабушка, между тем, жила в четырех кварталах от нашего дома. И, несмотря на то, что я была ее любимой внучкой, почему-то совершенно не обрадовалась моему внезапному визиту. А совсем даже наоборот: побежала куда-то звонить (не знаю куда, домашних телефонов все равно ни у кого не было). Тем не менее, через некоторое время явились мои бледные родители: у мамы дрожали губы, а у папы – желваки. Сюрпрайз не удался, в общем.

Отчетливо помню свое недоумение по этому поводу. Нет, ну правда: мне было совершенно непонятно, почему нельзя ходить по городу одной – причем тогда, когда этого хочу именно я, а не кто-то из взрослых. Что я, маленькая, что ли?
*
Прошло шесть лет. Теперь мне разрешали гулять только с трехлетней сестрицей. Ну, сами понимаете, мне-то хотелось играть со сверстниками, а не сидеть в песочнице. Я и отвлеклась-то всего на один сеанс «море волнуется раз», а сестрицы уже и след простыл. Никогда не забуду, в каком отчаянии я бегала по соседним дворам, срывая голос… И с каким ужасом возвращалась домой – одна.

Из-за дверей нашей квартиры слышался Юлькин смех. Кошмар закончился. Правда, папа долго кричал, что это я привела сестру под дверь (постучала и убежала, ага), что трехлетний ребенок не нашел бы дорогу домой, и т.д., и т.п.

Видно, забыл, как я ходила в гости к бабушке.


UPD. Дорогие френды! Вообще-то этот пост не о том, что раньше и вода была мокрее, и на улицах было безопаснее. Даже ностальгируя по детству и юности, я вовсе не испытываю никакой ностальгии по СССР. Уж извините.

Лет до пяти я почти не умела рисовать. То есть, я, конечно, рисовала, как и все дети, но, видимо, как-то неправильно, потому что воспитатели в детском саду упорно гнобили мои рисунки.

Проблема заключалась в том, что я неверно понимала поставленную передо мной задачу. Ну, скажем, рисуем елочку. Красками, ага. И цвет у елочки – такой тепло-зеленый, какой бывает только в ясный солнечный день. Поэтому в правом углу я рисую солнышко. Логично? Ну это вам так кажется. Поскольку тема занятия – рисование ёлки, а не солнышек.

Или, скажем, рисуем синичку. На схематичном рисунке, предложенном нашему пытливому взору, хвостик у нее почему-то растет вверх. Хотя я точно знаю, что у синиц хвост растет вниз (что я, синиц не видала, что ли? Если не верите – вот, можете убедиться сами). Короче, очередной «неуд». Не в том смысле, что на моем рисунке ставят жирную двойку, нет. Всё гораздо хуже.

В раздевалке натянута длинная веревка на манер бельевой – на ней «сохнет» наше детское творчество. Самые лучшие работы (по мнению воспитателей) – на первом месте, а дальше – в порядке убывания по «качеству». Так вот, мои рисунки всегда висели на «почетном» предпоследнем месте; замыкали галерею только каракули несчастного сына нашей нянечки. И мне было ужасно стыдно, что мама придет за мной после работы и увидит, как я плохо всё нарисовала. И опять расстроится и вздохнет, но ничего не скажет.

Дома мы с мамой занимались совсем другим рисованием. От нее я узнала о законах перспективы и о пропорциях человеческого лица и тела. Кстати, в нашем детском саду маме неоднократно поручали оформить какой-нибудь стенд для родителей (она работала инженером-конструктором, а вовсе не художником-оформителем, да только это никогда никого не смущало). И вообще в семье все очень прилично рисовали – как любители, разумеется, – поэтому мне было еще горше осознавать собственное «несоответствие».

«Прорыв» произошел в один прекрасный зимний день. К тому моменту я уже смирилась с ролью «паршивой овцы» и занятия по рисованию воспринимала как неизбежное зло. В тот день тема занятия была странная: перед нами повесили картинку и велели ее срисовать. На картинке была изображена собака с двумя щенками (как сейчас помню).

…Очухалась я, когда столы, за которыми мы занимались, стали расставлять для обеда. Меня никто не трогал, мало того – воспитательница ходила на цыпочках, а остальным детям велела не шуметь и не мешать мне. В тот день мой рисунок (вернее, «копия с копии») оказался на первом месте, а потом его отправили на какую-то выставку. Впоследствии мама сказала мне, что не каждый воспитатель взрослый мог бы так срисовать. Не знаю, мне трудно судить (ибо в той папке, куда бабушка заботливо складывала ВСЕ мои рисунки много-много лет, его не оказалось).

Но, полагаю, дело даже не в том, что я хорошо срисовала трех веселых собак. А в том, что на этот раз в моем рисунке не было никакой отсебятины. Правда, после того случая от меня отстали. И даже перестали за эту самую отсебятину критиковать (а рисунки неизменно попадали на первое место).

А вы говорите – зачем человеку корочки Союза писателей! :)

ЗЫ. Для тех, кто в танке: ни в одном из профессиональных союзов не состою.

Намедни попрекнули меня: зачем, дескать, смеюсь, описывая годы застоя, – не до смеха же было. Хм. Если кто-нибудь, прочитав мой рассказ о советском заводе или о советской же свиноферме, сделает вывод, что работать там было весело и приятно, я буду крайне удивлена. Впрочем, вот вам история, в которой нет ничего смешного.

«Были и лето, и осень дождливы,
Были затоплены пажити, нивы…»
В.А. Жуковский

Картошку убирать – это вам, братцы, не капусту солить. У нас в семье не принято было брать детей на уборку своей картошки. Потому что взрослые понимали: недетское это дело. К сожалению, КПСС имела свою точку зрения на данный вопрос...

Первый раз нас отправили «биться за урожай» в шестом классе. Вообще-то под «всеобщую картофельную мобилизацию» из всех школьников подпадали только учащиеся седьмых – десятых классов, но тот год выдался особенно неблагополучным: картошка пропадала под холодными проливными дождями. А посему «любимые руководители» решили привлечь к труду и обороне и ребятню помоложе: вон, в Средней Азии даже дошкольники хлопок собирают – и ничего. Так что давайте, детки, вперед и с песней.

…И начались наши «трудодни». Автобусы, забитые детишками, не могли подойти прямо к полю: проселочные дороги раскисли и превратились в непролазную топь. Поэтому нас высаживали километра за 1,5–2. Плащ-палаток у нас, как вы понимаете, не было, только папины брезентовые ветровки или мамины полиэтиленовые дождевики. И до картофельных плантаций мы добирались уже совершенно окоченевшими. Даже самые отъявленные хулиганы и двоечники, поначалу радовавшиеся пропуску уроков, быстро оценили поговорку «ученье – свет, а неученье – тьма».

Норма – ряд за день. А этот ряд, распаханный трактором, уходил куда-то за горизонт… Кто там говорил о запрещении детского труда в СССР? Не смешите меня, ладно?.. Мало того, что он был – он был еще и неоплачиваемым, то есть – рабским. Да, несовершеннолетний ученик токаря работал на заводе по 4–6 часов (в зависимости от возраста), но на колхозных полях КЗОТ терял свою силу, а заодно и «ум, честь и совесть нашей эпохи».

Ведро картофельных клубней, облепленных мокрой землей, очень быстро становилось неподъемным даже для взрослого человека. Что уж говорить о 12-летних детях? А ведь это ведро еще нужно было дотащить до железного контейнера высотой в 3/4 твоего роста и – самое ужасное – поднять его на эту высоту, чтобы вывалить картошку. А дождь всё лил и лил… Отдохнуть и согреться было негде. Костры из хвороста, набранного в дальней роще, просто не желали разгораться. Короче говоря, история про маленькую Козетту, которую эксплуатировали проклятые Тенардье, с тех пор особенно близка моему сердцу.

…Не знаю, как мы выдержали две недели в этом аду. Каждый ряд принимал какой-нибудь колхозный представитель: поддевал носком сапога втоптанную в грязь картофелину и начинал орать благим (и не только) матом. Клубни мы втаптывали нарочно, когда не оставалось сил выцарапывать их окоченевшими руками, – и наш «картофельный эльф» прекрасно знал об этих уловках. За такие «проделки» нас заставляли проходить ряд еще раз, а кроме того, «несознательные» подлежали проработке на классных часах и пионерских собраниях. «Врагами народа» уже не обзывали, конечно, но смысл был примерно тот же.

Домой нас привозили, когда начинало темнеть. А дома… Ни горячей воды (ее у нас давали одновременно с началом отопительного сезона), ни горячего ужина (мама, как и большинство других ИТР, была «призвана» на картошку). Отец приходил с вечерних планерок вымотанный и злой: завод не выполнял план, потому что рабочих тоже отправляли в колхоз, хотя и не в первую очередь. А за срыв плана «любимые руководители» нещадно наказывали – им было наплевать, что рабочих сгоняли в колхозы по их же указанию.

Впрочем, к концу дня у меня уже не было сил на «обмен впечатлениями». Побыстрей бы скинуть с себя мокрую грязную одежду – и спать. Чтобы утром вновь напялить тяжелую непросохшую ветровку и, прихватив ненавистное ведро, отправиться в школу. За картошкой.

P.S. Ну что, рассказать вам еще что-нибудь в том же духе?